Меценаты и коллекционеры

Государственная Третьяковская галерея — национальная галерея русской живописи, является художественным музеем мирового значения. Она была создана русским меценатом Павлом Михайловичем Третьяковым. Это было дело крайне непростым, но П.М.Третьяков отдал все свои силы созданию национального музея русского искусства, который, изначально, по его идее, стал бы достоянием народа.

Собирательство различного рода коллекций, в том числе и картин, было весьма распространенным в среде купечества, а в плане создания картинных галерей, Третьяков был далеко не пионером. Самую первую художественную галерею основал коллекционер Свиньин, его галерея, называвшаяся «Русским музеем», существовала с 1819 по 1839 годы, а впоследствии была продана на аукционе. Также, в 1840-1860 гг. коллекционер Прянишников из Санкт-Петербурга и коллекционеры Кокорев и Солдатенков имели большие коллекции картин. Но их собрания преследовали цель собирательства как такового, в то время как собирательная деятельность П.М. Третьякова не имела решительно ничего общего с такого рода мотивами купеческого коллекционирования, она велась иными методами и имела иную высокую цель.

Отец и дед П.М.Третьякова были купцами. Сам он с малых лет помогал отцу торговать в лавке, бегал по поручениям, выносил мусор и учился вести записи в торговых книгах, а после смерти отца он вел вместе с братом все торговые дела.

В характере П.М.Третьякова — основателя галереи, сохранились некоторые черты, напоминающие о купеческих традициях семьи и личного опыта, но к счастью для великого дела — создания галереи, это были черты совершенного бескорыстия, руководства интересами России и русской культуры, обращенные на пользу большого культурного начинания. Третьяков привык уважать крепость данного раз слова, и делал это для того, чтобы вести дела с художниками честно и открыто, внушая им веру в солидность и прочность предпринятого им дела — создания галереи русской живописи.

Третьяков относился к начатому делу бережно, по-хозяйски. Предприняв дело гигантского, не виданного для сил одного человека размаха и затратив на это миллионное состояние, Третьяков никогда не переплачивал за картины больше того, что считал нужным, и берег деньги не ради них самих, а лишь для того, чтобы иметь средства приобрести для галереи лучшие произведения русской живописи, и в случае необходимости, платить авторам вперед, поддерживая их, давая возможность спокойной творческой работы над картинами.

Павел Михайлович Третьяков избегал в быту роскоши и излишеств для того, чтобы молча и скромно помогать нуждающимся художникам, обеспечивать их вдов и сирот, достраивать и расширять галерею.

Он стал одним из самых передовых людей России с демократическими и патриотическими взглядами, с глубоким знанием и пониманием искусства, с тонким художественным чутьем, развитым до высшей степени. Так, в музыке существует понятие «абсолютный слух». И если есть в живописи «абсолютное зрение» в смысле безупречного художественного вкуса, то им сполна обладал П.М. Третьяков.

П.М.Третьяков начал свою деятельность по собиранию картин русских художников в 1856 году с приобретения картины «Искушение», работы Николая Шильдера и и уже в 1860 г., когда ему было еще 29 лет (!), решил, что подарит свою коллекцию городу, сделает ее народным достоянием. В завещательном письме 1860 г. П.М.Третьяков пишет, что капитал он завещает «на устройство в Москве художественного музеума или общественной картинной галереи», и добавляет, что «желал бы оставить национальную галерею, то есть состоящую из картин русских художников». В письме к вдове художника Нестора Кукольника в 1870 г., Третьяков вновь подтверждает, что его собрание «картин русской школы и портретов русских писателей, композиторов и вообще деятелей по художественной и ученой части» поступит в собственность города Москвы. И наконец, в письме к Стасову в 1895г. Третьяков, повторяя свое желание, «чтобы наше собрание всегда было в Москве и ей принадлежало»,- добавляет: «…а что пользоваться собранием может весь русский народ, это само собой известно!»

Огромная историческая заслуга Третьякова — это его непоколебимая вера в торжество русской национальной школы живописи — вера, возникшая в конце 50-х годов прошлого столетия и пронесенная им через всю жизнь, через все трудности и испытания. Можно с уверенностью сказать, что в наступившем в конце 19 века триумфе русской живописи личная заслуга П.М.Третьякова исключительно велика и неоценима.

В письмах Третьякова сохранились свидетельства этой его горячей веры. Вот одно из них. В письме к художнику Риццони от 18 февраля 1865 года он писал: «В прошедшем письме к Вам, может показаться непонятным мое выражение: «Вот тогда мы поговорили бы с неверующими» — я поясню Вам его: многие положительно не хотят верить в хорошую будущность русского искусства и уверяют, что если иногда какой художник наш напишет недурную вещь, то как-то случайно, и что он же потом увеличит собой ряд бездарностей. Вы знаете, я иного мнения, иначе я не собирал бы коллекцию русских картин, но иногда не мог не согласиться с приводимыми фактами; и вот всякий успех, каждый шаг вперед мне очень дороги, и очень бы был я счастлив, если бы дождался на нашей улице праздника». И примерно через месяц, возвращаясь к той же мысли, Третьяков пишет: «Я как-то невольно верую в свою надежду: наша русская школа не последнею будет — было, действительно, пасмурное время, и довольно долго, но теперь туман проясняется».

Эта вера Третьякова не была слепым предчувствием, она опиралась на вдумчивое наблюдение за развитием русской живописи, на глубокое тонкое понимание формирующихся на демократической основе национальных идеалов.

Так, еще в 1857 году П.М.Третьяков писал художнику-пейзажисту А.Г. Горавскому: «Об моем пейзаже, я Вас покорнейше попрошу оставить его, и вместо него написать мне когда-нибудь новый. Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения, никаких чудес». Вместо этого Третьяков просил изображать простую природу, пусть даже самую невзрачную, «да чтобы в ней правда была, поэзия, а поэзия во всем может быть, это дело художника».

В этой записке выражен тот самый эстетический принцип формирования галереи, возникший в результате продумывания путей развития русской национальной живописи, угадывания ее прогрессивных тенденций задолго до возникновения саврасовской картины «Грачи прилетели», пейзажей Васильева, Левитана, Серого, Остроухова и Нестерова — художников, сумевших в правдивом изображении природы России передать присущие ей поэзию и очарование.

Собиратель болезненно переживал, когда желанная картина уходила в чужие руки. Охотясь за лучшими произведениями, Третьяков не раз переходил дорогу представителям царской фамилии. Однажды на выставку передвижников пришел Александр III. Изъявив намерение купить картину, государь узнал, что она уже приобретена Третьяковым. Положил глаз на другую, на третью — все оказались проданы тому же коллекционеру. Чтобы конфуз не повторился, устроители приняли решение впредь ничего не продавать до тех пор, пока выставку не посетят Их Императорские Величества. Но Третьяков нашел выход: стал покупать понравившиеся работы до выставки. На вернисаже они висели с табличками «собственность Третьякова». В 1874 году Василий Верещагин выставил на продажу свою «Туркестанскую серию». Предполагалось, что серию приобретет государь, но тот отказался из-за колоссальной цены. Третьяков купил работы за 92 тысячи рублей.

Интересные высказывания П.М.Третьякова можно встретить и в переписке с Верещагиным по поводу изображения современной им русско-турецкой войны 1877-1878 годов за независимость Болгарии от Турции, войны, в которой Россия выступила на стороне Болгарии. Узнав от Стасова, что Верещагин собирается ехать на фронт, чтобы писать серию картин об этой войне, П.М.Третьяков пишет Стасову: «Только может быть в далеком будущем будет оценена жертва, принесенная русским народом». Третьяков предлагает Верещагину уплатить вперед большую сумму за его работу: «Как ни странно приобретать коллекцию, не зная содержание ее, но Верещагин такой художник, что в этом случае на него можно положиться, тем более, что помещая в частные руки, он не будет связан выбором сюжетов и наверное, будет проникнут духом принесенной народной жертвы и блестящих подвигов русских солдат и некоторых отдельных личностей, благодаря которым дело наше выгорело, несмотря на неумелость руководителей и глупость и подлость многих личностей». И, переходя к картине Верещагина «Пленные», Павел Михайлович пишет, что она «одна сама по себе не представляет страницы из болгарской войны, подобные сцены могут быть и в Афганистане, да и во многих местах; я на нее смотрю как на преддверие в коллекцию».

Это письмо вызвало восторг Стасова, который писал, что в деле русского искусства он его считает историческим.

Иного мнения был Верещагин: «Что касается Вашего письма к В.В.Стасову по поводу виденной Вами моей картины, то очевидно, что мы с Вами расходимся немного в оценке моих работ и очень много в их направлении. Передо мной, как перед художником, Война, и я Ее бью, сколько у меня есть сил; сильны ли, действительны ли мои удары — это вопрос, вопрос моего таланта, но я бью с размаха и без пощады. Вас же, очевидно, занимает не столько вообще мировая идея войны, сколько ее частность, например в данном случае «жертвы русского народа», блестящие подвиги русских солдат и некоторых отдельных личностей, поэтому и картина моя, Вами виденная, кажется Вам достойной быть только «преддверием будущей коллекции». Я же эту картину считаю одною из самых существенных из всех мною сделанных и имеющих быть сделанными. Признаюсь, я немного удивляюсь, как Вы, Павел Михайлович, как мне казалось, понявший мои туркестанские работы, могли рассчитывать найти во мне и то миросозерцание и ту податливость, которые очевидно, Вам так дороги…»

П.М.Третьяков отвечает на это: «И Вы и я не за войну, а против нее. Война есть насилие и самое грубое, кто же за насилие? Но эта война исключительная, не с завоевательной целью, а с освободительной, созданная самыми образованными нациями, имевшими полнейшую возможность устранить ее и не сделавших это из эгоизма, из торгашества. Изображение не блестящих подвигов, в парадном смысле, имел я в виду, а жертв, принесенных и сопряженных со всеми ужасами войны. А это ли не бич войны?»

Высказанный П.М.Третьяковым взгляд на войну, требующий учитывать ее цель, замечательно опровергает пацифистский оттенок приведенных слов Верещагина, а противопоставление блестящих подвигов русских солдат под Плевной «глупости и подлости» руководителей царской России, показывает демократический характер убеждений Третьякова и выявляет все величие его патриотизма, в противоположность самодержавному национализму правящей верхушки.

Третьяков часто выступал не только как собиратель уже написанных картин и не только как приобретатель готовой художественной продукции, но и как организатор, являвшийся в определенной мере соучастником замысла художников. Третьяков был всегда в курсе дела, над чем работает и что замыслил тот или иной художник. Его переписка с Репиным, Крамским, Перовым, Ге, Верещагиным и другими, полна конкретных замечаний и советов, показывающих, насколько тонко и профессионально понимал Третьяков живопись и как с его мнением считались крупнейшие и талантливейшие русские художники.

Из воспоминаний М.В. Нестерова: “Во время моего несчастного искания “живописи” мои приятели не раз говорили, что ко мне собирается заехать посмотреть картину П.М.Третьяков, и я боялся, что он заедет посмотреть картину, когда вместо головы “Пустынника” он увидит стертое дочиста место. Однако этого не случилось. Павел Михайлович приехал неожиданно, но тогда, когда картина была снова в порядке и я ожил… Я хнал, что Павел Михайлович — не любитель разговаривать. Он прямо приступает к делу, т.е. к осмотру картины. он попросил позволения посмотреть “Пустынника”. Смотрел долго, стоя, сидя, опять стоя. Делал односложные вопросы, такие же замечания, всегда кстати, умно, со знанием дела. Просидел около часа. Сообщил, что был у того-то и у того-то. Сказал, что хороши вещи у Левитана. Затем он неожиданно, вставая, спросил, могу ли я уступить вещь для галереи? О! Боже мой! Могу ли я сутупить? Заветной мечтой каждого молодого художника было попасть в галерею, а тем более моей! Ведь отец мне давно объявил, полушутя, полусерьезно, что медали и звание, которое я получил, его не убедят в том, что я “готовый художник”, так, как покупка картины в галерею. А тут — могу ли я сутупить? Однако я степенно ответил, что “могу”. Следующий вопрос — самый трудный для ответа: “Что Вы за нее хотите:” — Что хочу? Ничего не хочу, кроме того, чтобы она была в галерее, рядом с Перовым, Крамским, Репиным, Суриковым, Васнецовым. Вот чего я страстно хочу… И все же, надо сказать не это, а что-то другое, серьезное… и я решился… сказал и сам себе не поверил… Что я наделал? Счастье было так близко, так возможно, а я безумный, назначил пятьсот рублей! Павел Михайлович не возмутился, а прехладнокровно выслушав мое решение, сказал: “Я оставляю картину за собой”. И стал прощаться, оделся, уехал, а я остался в каком-то полубреду…”

Организаторская роль П.М.Третьякова наглядно видна на примере создания портретов русских писателей, ученых, композиторов.

Третьяков заказывает портрет Писемского — Перову, Гончарова — Крамскому, добивается приобретения портрета Гоголя работы Моллера, заказывает портрет А.Н.Островского — Перову, Шевченко — Крамскому, его же просит написать портреты Грибоедова, Фонвизина, Кольцова и художника Васильева, заказывает портрет Тургенева — Гуну и дважды тот же портрет Репину; затем Перову поручает еще раз портрет Тургенева, а также портреты Достоевского, Майкова, Даля; Крамскому предлагает писать Толстого, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Аксакова; заказывает Репину портреты Тютчева, Пирогова, Толстого; приобретает у Ге портрет Герцена и т.д.

С поразительной настойчивостью и терпением добивается П.М.Третьяков создания портретов великих русских писателей, композиторов, ученых, советуясь с близко знающими их людьми и перезаказывая по нескольку раз, если портрет его не удовлетворяет сходством или качеством живописи. Третьяков следит даже за местонахождением тех или иных престарелых известных русских писателей и уговаривает художников отыскать их и создать портреты. Так, Третьяков напоминает Репину, находящемуся за границей, что поблизости от него «живет наш известный поэт Вяземский, старик 95 лет. Тут также надо взглянуть с патриотической стороны. Если да — то я узнаю его адрес и сообщу Вам». Такое высокое понимание роли национальной русской живописи, призванной увековечить видных людей русской науки, искусства и литературы, характерно для П.М.Третьякова, полного веры в торжество не только русской живописи, но и всей русской культуры. При этом, выбирая лиц для портретирования, Третьяков прежде всего выдвигает прогрессивных писателей-реалистов, прославивших русскую литературу во всем мире.

Если бы не настойчивость Третьякова и не его высокое чувство ответственности перед народом, для которого необходимо было запечатлеть силой русского искусства образы великих русских людей — мы бы не имели бы и десятой доли той богатейшей коллекции портретов, которой располагает Третьяковская галерея. И в этом смысле огромна личная заслуга П.М.Третьякова перед русской культурой.

Выдающееся значение Третьяковской галереи в развитии русской живописи не случайно совпадает с ее могучим подъемом во второй половине XIX века, обусловившим ее мировое значение и связанным с деятельностью подвижников, с расцветом творчества таких гениев, как Репин и Суриков. Отсюда и прочная дружба Третьякова с идеологами передвижников — Крамским, Перовым и другими.

Цель, осуществляемая Третьяковым — создание национальной художественной галереи русской живописи — была шире и грандиознее, чем собирание картин одной школы или одного направления, хотя бы и более прогрессивного. И Третьяков раздвигает рамки своей коллекции; он начинает собирать древнерусское искусство, начиная с XI века и портретную живопись XVIII века, продолжая в то же время внимательно следить за успехами художников младшего поколения и приобретая картины Серого, Нестерова, Остроухого и других, с той же третьяковской безошибочностью отбирая действительно самое художественное, что заслуживает права войти в сокровищницу национальной русской живописи.

При такой цели собирательства, Третьякову было ясно, какую большую ответственность он берет на себя перед историей русской культуры, приобретая для галереи одни произведения и не приобретая другие, что этим самым он одни произведения приобщает к лучшему, что создано русским искусством, а другие оставляет без внимания. Третьяков чувствовал колоссальную ответственность перед народом за каждое свое приобретение с точки зрения соблюдения чистоты принципа, имеющего в виду, что собирая галерею, он становится как бы историком русской живописи, и притом историком, который не только описывает ход событий, но и сам является активным участником истории. Третьяков подолгу просиживал в мастерских художников перед картинами или бродил по выставочным залам до открытия, одинокий, молчаливый, задумчивый. Он советовался с Крамским, Перовым, Репиным, взвешивал их точки зрения, ценил их советы, но принимал свое окончательное решение всегда самостоятельно.

Когда Репин однажды сказал Третьякову, что какую-то картину тот купил зря, Павел Михайлович ответил ему: «Все, что я трачу и иногда бросаю на картину — мне постоянно кажется необходимо нужным; знаю, что мне легко ошибиться; все что сделано — кончено, этого не поправить, но для будущего, как примеры, мне необходимо нужно, чтобы Вы мне указали, что брошено, то есть за какие вещи. Это останется между нами… Прошу Вас, ради бога, сделайте это, мне это нужно больше, чем Вы можете предполагать». В 1855 году П.М.Третьяков писал Репину: «Ради бога, не равняйте меня с любителями, всеми другими собирателями, приобретателями… не обижайтесь на меня за то, за что вправе обидеться на них».

М.В.Нестеров вспоминает, что когда на передвижных выставках зрители видели под несколькими картинами белую карточку с подписью: «Приобретено П.М.Третьяковым» — это значило, что русская живопись может гордиться появлением новых выдающихся произведений. Решение Третьякова признавалось как аксиома — большего авторитета не было. И Третьяков взял на свои плечи эту тяжесть моральной ответственности, как взял он и тяжесть материальную — собрание национальной художественной галереи средствами одного человека.

Поэтому М.В. Нестеров заканчивает свои воспоминания о П.М.Третьякове следующими словами: «кому не приходила в голову мысль о том, что не появись в свое время П.М.Третьякова, не отдайся он всецело большой идее, не начни собирать воедино Русское Искусство, судьбы его были бы иные, быть может, и мы не знали бы ни «Боярыни Морозовой», ни «Крестного хода», ни всех тех больших и малых картин, кои сейчас украшают знаменитую Третьяковскую галерею. Тогда, в те далекие годы, это был подвиг…»

Но несмотря на грандиозность и значимость предпринятого дела, П.М.Третьякову были присущи сдержанность и некоторая замкнутость. Даже из обширной его переписки трудно составить исчерпывающие представления о вкусах, мнениях и взглядах. Но некоторые факты могут показаться интересными.

Третьяков избегал встреч только с двумя категориями носителей власти — светской и духовной. Однажды ему сообщили, что в галерею прибудет Иоанн Кронштадский. Популярность этого священнослужителя среди верующих была огромной, многие считали его святым. В день посещения галереи Иоанном Кронштадским, Третьяков ранним утром уехал в Кострому, на свою фабрику.

-”Скажите, что меня экстренно вызвали по делам фирмы на несколько дней”.

Был только всего один визит высокого гостя, когда Павла Михайловича все-таки вынудили присутствовать при осмотре его коллекции: в 1893 году галерею посетил Александр III с супругой. Их сопровождали министры граф С.Ю.Витте, граф И.И.Воронцов-Дашков и президент Академии художеств, брат царя великий князь Владимир Александрович.

В том же 1893 году, Третьяков отказался от дворянства, которое ему хотел даровать царь, после передачи галереи Москве.

”Я купцом родился, купцом и умру”, — ответил Третьяков явившемуся обрадовать его чиновнику. Единственное звание, принятое им с гордостью — Почетный гражданин города Москвы.

И, кстати, передачу галереи городу Павел Михайлович хотел произвести как можно более тихо, без всякого шума, не желая быть в центре общего внимания и объектом благодарности. Но ему это не удалось и он был очень недоволен.

Кроме занятия собирательством, Павел Михайлович Третьяков активно занимался благотворительностью. Благотворительность для него была столь же закономерна, сколь закономерным было создание национальной галереи.

Третьяков состоял почетным членом Общества любителей художеств и Музыкального общества со дня их основания, вносил солидные суммы, поддерживая все просветительские начинания. Он принимал участие во множестве благотворительных актов, всех пожертвованиях в помощь семьям погибших солдат во время Крымской и русско-турецкой войны. Стипендии П.М.Третьякова были установлены в коммерческих училищах — Московском и Александровском. Он никогда не отказывал в денежной помощи художникам и прочим просителям, тщательно заботился о денежных делах живописцев, которые без страха вверяли ему свои сбережения. Павел Михайлович многократно ссужал деньги своему доброму советнику и консультанту И.Н. Крамскому, помогал бескорыстно В.Г.Худякову, К.А.Трутовскому, М.К.Клодту и многим другим. Братьями — Павлом и Сергеем Третьяковыми — было основано в Москве Арнольдо-Третьяковское училище для глухонемых. Попечительство над училищем, начавшееся в 60-е годы, продолжалось в течение всей жизни П.М.Третьякова и после его смерти. В своем завещании Павел Михайлович предусмотрел огромные капиталы для училища глухонемых. Для воспитанников училища Третьяков купил большой каменный дом с садом. Там жили 150 мальчиков и девочек. Здесь они воспитывались до 16-ти лет и выходили в жизнь, получив профессию. в училище. Он подбирал лучших преподавателей, знакомился с методикой обучения, следил, чтобы воспитанников хорошо кормили и одевали. В каждый приезд в училище он обходил классы и мастерские в часы занятий, всегда присутствовал на экзаменах.

После смерти Павла Михайловича Третьякова в 1898 году, галерея, по его завещанию, отошла в собственность города Москвы. В 1918 году, после Октябрьской революции, по подписанному В.И.Лениным декрету о национализации галереи, она стала называться Государственной Третьяковской галереей.

В период советской власти Третьяковская галерея пополнила свое собрание не только картинами художников 18-19 веков из собраний других коллекционеров, но и произведениями художников советского периода, такими как: Кузьма Петров-Водкин, Юрий Пименов, Семен Чуйков, Аркадий Пластов, Александр Дейнека, творческий союз Кукрыниксы и многие другие.

Обращаясь к ситуации современной России, трудно представить себе человека, который мог бы заняться чем-то подобным. И дело даже не в том, что это, как скажут многие, “не очень-то и нужно”, а в том, что сейчас просто другое время, другие проблемы, другие задачи, которые необходимо решать. Хотя и это утверждение не бесспорно.

В плане культурного наследия, научно-технический прогресс с каждым днем открывает нам все новые и новые формы и результаты деятельности человека в сфере культуры и искусства. И нам, в наше время, необходимо заботится о них, сохранять и приумножать их, в то же время не забывая о прошлом, чтобы оставить своим потомкам наше видение мира, нашу жизнь, как это сделал поистине великий человек — Павел Михайлович Третьяков.